Отключай  - Ребека Уна

– Ты бегала? – Я все еще не могу поверить.

Тогда Ина тихо говорит, так тихо, что и захочешь – не услышишь:

– За мной гнались.

Я знаю, чего от меня хочет Ина, знаю, что мне надо сделать. Она хочет, чтобы я уничтожила следы. Чтобы ни малейших признаков не осталось. Я не могу бежать в аптеку за пластырем. Это бы попахивало по меньшей мере нелегальностью, чуть ли не преступлением, и маме опять сделали бы замечание за беспечность. Ина еще только в начальной школе учится, а в ее подсознании уже запечатлелся такой опыт! Опыт, который не имеет ничего общего с современностью и мешает деятельности мозга. Я не могу воспользоваться туалетной бумагой. Или салфеткой. Не могу, использовав, как ни в чем не бывало выбросить ее в мусорное ведро, потому что кровь будет зафиксирована и методом исключения выяснят, какая квартира в нашем доме произвела такие непозволительные отходы. В наше время мусорщики – это еще один вид медицинского персонала. Они рассматривают выброшенные отходы, отслеживают квартиры, которые создают слишком много компоста, потому что там едят зеленые яблоки, квартиры, где употребляют недостаточно основной еды – из бутылочек.

Кто за это в ответе?

Кто гнался за Иной?

Ина могла бы пойти в душ, чтобы кровь под струей растворилась настолько, что в вытекающей воде было бы трудно обнаружить ее частички. Однако сегодня, как нарочно, не водный день.

Мы почти не потеем и потому моемся всего два раза в неделю по несколько минут. Кроме того, вода у некоторых вызывает нежелательные ощущения, и потому всю гигиеническую работу, какая требуется, выполняют влажные салфетки. А один день в неделю мы живем вообще без воды – практическое задание. Измеряем температуру и наблюдаем за ощущениями. Это даже времени не отнимает. Может, когда-нибудь мы станем такими, как Тадас и Зина из торгового центра. Никто об этом прямо не говорит, но так и будет.

Я не могу выдать Ину. Она и так плохо выглядит. И репутацию семьи я должна беречь. Голова у меня начинает гудеть, как перегревшийся охладитель ускорителя. Если растворить впитавшуюся кровь химикалиями, на салфетке не останется следов, но от ожога Ина завопит, и сразу явится мама. Может, Ина могла бы покрутиться в ускорителе, прижав к коленке влажную салфетку? Но кто знает, подействует ли это. Ускоритель разгоняется до пятисот оборотов в минуту, и тогда тело становится как у резиновой куклы, а ощущения исчезают. Своеобразная разновидность морфия. Однако резиновая Ина не удержит прижатую к коленке салфетку. Бинго! Я усажу Ину в ускоритель, прижав влажную салфетку к ее колену резинкой. Дам ей прокрутиться два раза, столько второклашки могут продержаться. Может, пару секунд Ина вытерпит и не завопит.

У нас ничего не выходит, все еще больше осложняется. Оказывается, в ускорителе жидкости тут же высыхают. Ина вылезает оттуда с прилипшей к колену и сухой, как бумага, салфеткой, запекшаяся рана болит еще сильнее, и надо ее как можно скорее увлажнить. Отключаюсь – без этого я не в силах думать. Думай, Грита, думай. Может, твои несовершенные мозги додумаются до чего-то разумного. Роюсь в своих записях; на уроках гигиены мы подобные случаи не обсуждали; может, ни с кем таких нелепых вещей и не происходило. Все такие совершенные – до дрожи, за исключением нашей семьи.

Мне надо вспомнить. Надо вспомнить из давнего.

Дана о чем-то таком рассказывала… ну же, ну, вспоминай!

Вспоминаю.

Я должна вылизать ранку и высосать кровь. Слюна и дезинфицирует, и увлажняет. Надеюсь, слюны у меня во рту выделяется столько же, сколько у предков, хотя мы едим намного реже, всего один раз в день.

– Ина, теперь соберись.

Я объясняю ей, что буду делать. Ине надо лежать в кресле и не смотреть.

Соберись, соберись… Клянусь блокнотом! Я не представляла себе такого, это оказалось еще хуже, чем я ждала.

Чтобы увлажнить ранку, надо хорошенько ее послюнявить, иначе колготки с запекшейся кровью не отлипнут. Когда я в первый раз прикасаюсь к ране языком, до меня это еще не доходит. Вот беда, что младшим разрешают ходить без оболочки. Это из-за особенностей их терморегуляции и всякого такого. Оболочка бы ее защитила.

Накапливаю побольше слюны и тянусь губами к ране. Запах неприятный, и у меня ничего не получается. Лишь теперь соображаю, что кровь придется не только высосать, но и проглотить – чтобы не осталось никаких следов. Заменим на что-нибудь позитивное. Яблоки. Яблоки. Язык облизывает зеленое яблоко. Да нет. Яблоко совсем не подходит.

– Ты ничего не делаешь, – говорит Ина. – А мне уже больно.

Ну хорошо.

Вспоминаю тот клочок бумаги. Ведь не страшно было целоваться, лезть друг дружке в рот, а тут всего-навсего Инина коленка. А кровь… кровь – это просто вода и набор клеток. Эритроциты, лейкоциты, тромбоциты. Передо мной наука, и больше ничего. Кровь высохла, воды не осталось, это те же самые клетки, только разрушенные.

В первые секунды кажется, что я спятила, особенно когда приходится глотать слюну с клетками Ининой крови.

Там миллиарды бактерий, мелькает у меня в голове. Прогоняю эту мысль – так я Ине не помогу. Терапия. Терапия. Представляю себе, как сижу в магазине, в отделе химии, и одну за другой глотаю яркие, вишневого цвета, горошинки с аминокислотами… с глутаминовой кислотой… с триптофаном… с нейромедиаторами… Помогает. Глотать не так страшно, но отодрался лоскуток кожи, и снова брызнула кровь. Умница Ина. Лежит не шевелясь, а я чувствую себя так, словно бегу девятый круг. Сил почти не осталось. Но я не могу допустить, чтобы хоть капелька крови упала туда, где вмонтированные в стены микросхемы зафиксировали бы недопустимое.

Весь вечер учу Ину прикладывать пальцы к ране и выжимать капельку крови, потом облизывать пальцы. Так она протянет до утра, а утром включат воду и Ина сможет помыться. К тому времени рана подсохнет и не будет прилипать к новым колготкам. Сейчас коже необходимы азот и кислород, и потому Ина сидит на балконе с блокнотом, то и дело прижимает к коленке два пальца, потом их облизывает.

Завтра день водный, колготки можно будет постирать, а дырку – заплавить электрическим утюгом, и следа не останется. У меня температура повышенная, у Ины – я померила – нормальная. Ала снова недовольна, я слишком надолго отключалась.

– Я здесь, – говорю ей.

– Ты на меня внимания не обращаешь. – Она сердится и щелкает меня по лбу, это я легко могу вытерпеть. – Опять бегала?

– Нет. Я плохо себя чувствую.

– А, – говорит Ала. – Не водный день. А мне, знаешь, нормально.

Хорошо ей, думаю я. Для нее любая перемена – к лучшему. Пытаюсь вспомнить, есть ли у Алы какие-нибудь несовершенства, ведь не бывает так, чтобы человек был совершенным во всем. Ничего не вспоминается, разве что она зевает на улице.

– Как терапия? – спрашивает Ала.

– Ничего, – пожимаю плечами.

– Ничего? Значит, помогла.